Он приехал говорить о противоборстве искусства и культуры, но на деле рассказал о неудобных образах в живописи и побеседовал с нами о том, есть ли в Тюмени место современному искусству.
_В рамках открытой в ноябре Уральской биеннале в музее им. Словцова начался курс лекций о современном искусстве. Одним из спикеров стал искусствовед, главный специалист по современному искусству Государственной Третьяковской галереи Кирилл Светляков. В Тюмень он приехал говорить о противоборстве искусства и культуры, но на деле прочитал полуторачасовую лекцию о неудобных образах в живописи прошлых веков. Тюменцы, лишенные возможности в свободном доступе смотреть образцы традиционного искусства и слушать по вечерам арткритиков, должного интереса к лекции не проявили: большую часть аудитории на его лекции составили идущие в музей «культурным строем» школьники и студенты, удостоившие мероприятие упоминанием в сториз и негромкой болтовней._
_"Вслух.ру" не удалось записать с Кириллом Светляковым обычное интервью «сели, поговорили». До и после лекции вместе со специалистом Третьяковской галереи мы беседовали, гуляя по первой и пока единственной выставке в музее им. Словцова «Работа никогда не завершится». И хотя разбираться в современном искусстве не так просто, мы снова попробовали._
— Кирилл Александрович, я знаю, что до лекции вы успели посмотреть Тюмень. Как считаете, может ли современное искусство существовать в его пространстве, вне стен галерей и культурных центров?
— Тюмень — город для современного искусства. Здесь мне показали и старые церкви, и особняки, но надо признать: эти объекты уже не формируют ландшафт. Визуально доминируют индустриальные объекты: большие дома, спортивные комплексы, советские и постсоветские здания. Это образцы современной архитектуры.
В этой ситуации как раз возможно только современное искусство, которое связано с индустрией, с новой культурой. Надо признать: Тюмень город старый, но визуально он выглядит как очень современный полис.
— В Третьяковской галерее отдел Новых течений работает с искусством моложе 60-х годов прошлого века. Помимо временных рамок, что сегодня определяет современное искусство и как оно помогает понять, кто мы есть и что значит наше время?
— Только оно и помогает. Очень многие современные художники занимаются проблемами идентичности современного культурного человека. Недавно на Венецианской биеннале видел видеоработу японского художника «А помнят ли макаки снег?». Для съемок он привез обезьян в пустыню и насыпал им снега, которого они в своей жизни никогда не видели. Это разговоры об отношении современного человека (а не макаки, конечно же) к глобальной культуре, когда все одинаковы, в общем-то, в ситуации культуры. При этом, у каждого есть либо локальная идентичность, когда он может сказать, кто он по национальности, либо глобальная идентичность. Эти отношения интересны не только социологам, но и современному искусству.
Выставка в музее Словцова «Работа никогда не завершается» посвящена отношениям индустриальной культуры и традиционной. Именно для России эти отношения не прояснены. Существуют традиционные ремесла, при этом люди не знают, что они были воспроизведены в 60-е годы в СССР в постиндустриальном проекте, постмодернистском.
Например, на одной из стен Уральской биеннале мы можем увидеть фотографии части мозаики. Мозаика была сделана около 40 лет назад, но для нас это уже древность. Искусство в данном случае — зеркало времени. По сути, это просто люди в национальных костюмах, но мы их видим глазами современного человека в интерпретации советской мозаики. Это отношения трех культур: традиционной, советской и современной.
Фрагменты складываются в моем сознании как конструктор. Это игра со временем, мне это очень интересно. Такие игры происходят именно в поле современного искусства. Плюс, никто не отменяет производство образов. Хотя, казалось бы, производством образов занимается индустрия зрелищ. Но что производит Петр Павленский? Образы. И это значит, что искусство хочет конкурировать за образы, потому что это эффективно.
В павильоне ЮАР на той же Венецианской биеннале была представлена очень интересная работа: голливудские актеры рассказывали истории реальных людей, воспроизведя их как роли. И зритель думал, что ему больше нравится: кривляющийся актер, который рассказывает историю, или реальный ее автор. Мнения разные, потому что реальный автор, который пережил эту историю, не может рассказать и донести ее до людей. Для этого нужен актер.
— Но эти образы нельзя сохранить, они существуют «здесь и сейчас».
— Некоторые советские мозаики сохраняются, некоторые — исчезают. В наследии что-то консервируется. Но есть и другой способ сохранения — видеоархивы и базы данных, которые, конечно, могут исчезнуть вместе с электричеством. В Третьяковской галерее мы также музеефицируем материалы, которые объясняют что-то, несут большой объем информации.
Вообще, в вечности запечатлена история искусства Древнего Египта. Но и современная цивилизация впечатлила бы кого угодно. Те же египтяне обожествляли бы, например, музей Гуггенхайма в Бильбао, если бы они увидели эту систему перекрытий или форму здания. Да даже любой примитивный спортивный комплекс! А дальше идет разговор о том, как с помощью технологий создать образ, какую идею в него вложить. И уже после — как сохранить.
— Для Тюмени Уральская индустриальная выставка — одно из заметных проявлений современного искусства. Но не всегда понятно, как отличить пафосный китч от современного искусства?
— Как и любую продукцию, где китча очень много… Современное искусство либо использует китч, либо производит китч. Набивший всем оскомину Дэмьен Хёрст — это самый настоящий китч, только со сложной системой отношений. Но серьезным такое искусство можно считать лишь в том случае, если оно меняет отношение к культуре.
Например, на выставке «Работа никогда не завершается» есть объект — ковер с фотографиями людей на фоне ковров. В поле современного искусства вводится вещь из домашнего обихода: личные фотографии, коврики, воспоминания. Но все это воспринимается в пространстве стерильном, отстраненном. Бытовую ситуацию зритель пытается оценить как эстетическую. После человек возвращается домой и, возможно, по-новому смотрит на пространство, которое его окружает. Это искусство, которое меняет отношение к себе.
Я понимаю, что не все согласны в это играть. Часто люди говорят, что они хотят прийти в музей и увидеть то, что поразит их, то, чего дома у них нет. Это выбор каждого.
— Как лично вы определяете, что стоит смотреть среди экспонатов современного искусства, и в чем вы видите их значимость?
— Современное искусство объясняет мне мир. Любое искусство объясняет мир. Иероним Босх объясняет, Питер Брейгель объясняет. Все объясняют. И мне это необходимо.
Не говоря уже о каких-то эстетических открытиях. Когда люди идут на замечательные произведения традиционного искусства, они должны иметь в виду, что сделать там открытие маловероятно. Эти произведения видели миллионы людей, они просто засижены взглядами как мухами, и ничего нового увидеть там невозможно. Вокруг традиционных произведений нагенерировано и напридумано много смыслов.
В поле современного искусства человек более активен и может быть и художником, и зрителем. Он смотрит на искусство и придумывает идеи, открытия, смыслы. Это его эстетический опыт, а не чужой, который он одевает и примеряет на себя, читая тексты или слушая экскурсоводов, историков. Это важная работа, несомненно, но в ней меньше тебя и больше того, что сделано другими. Можно называть это искусством, а можно не называть. Но тогда скажите, что такое искусство?
Для меня важно иметь возможность лично определять искусство, потому что это вещи еще совсем живые, которые еще не попали в музей. Музей убьет произведения современного искусства, сделает из них трупы, а потом будет реанимировать и оживлять. Это необходимая музейная процедура — умерщвление с дальнейшим оживлением.
— В одном из интервью вы говорили о процессе очеловечивания искусства. В чем это проявляется и почему происходит?
— Если не будет очеловечивания искусства, будет овеществление. А в ситуации современного потребления это и происходит. Мы никуда от этой темы не ушли: либо ты очеловечиваешь вещь, либо вещь тебя подчиняет себя, ты ее обслуживаешь. А очеловечить можно только придумыванием историй вокруг этой вещи и пониманием этих историй.
— Что самое важное в современном искусстве, и какие перспективы его развития вы видите?
— Самое важное — талант художника, открывающего новые восприятие и ощущение. Современному искусству важно остаться искусством, не раствориться в других деятельностях, а цивилизация его к этому очень побуждает.
Авангардные художники в 20-е годы прошлого века наплодили такое количество идей, но технологии были к ним не готовы. И в 60-е годы часть идей была реализована, в нулевые XX века — дореализована. Но проект авангардистов не завершен. Многие из идей авангарда мы до сих пор используем.
Если говорить о перспективах развития искусства, то люди научатся управлять погодой и создавать из атмосферных явлений произведения, найдут способы оторвать скульптуру от земли. Но для этого художникам предстоит много чему научиться и много что узнать. Либо работать с биологами, климатологами и другими специалистами. Также будет много акустических историй, когда звук будет менять пространство. Это ближайшее будущее.
— В Третьяковской галерее можно посмотреть выставку «Современное искусство: 1960-2000. Перезагрузка». А что будет дальше, после нулевых?
— Сейчас в галерее мы готовим выставку про искусство двухтысячных. «Ноль десять. Искусство двухтысячных. А ты действительно хотел революции?» Именно там мы покажем искусство последних шестнадцати лет.
Художники двухтысячных годов, как мне показалось, много взяли от XX века. Они говорили об имперском сознании, проявлялось революционное мышление. Почему говорили? На этот вопрос мы хотим ответить.
Было и много разговоров о социальном протесте: марши несогласных, разные активности на площадях. Все скатывалось к разговорам о революции, но никто ее себе не представлял. Никто — даже организаторы марша несогласных или люди, которые претендовали на революционность — не были готовы ни к чему. Тот же Эдуард Лимонов. И здесь обозначилась проблема: были образы, которые крутились в новом контексте, но не было современного мышления.
Искусство двухтысячных хотело быть ближе к реальности, хотело раствориться в жизни, рисковало. Это все посетители увидят в Третьяковке в 2018 году.
— Вы говорили, что на улицах Тюмени — место для искусства; то, что делает Павленский, — искусство; Уральская биеннале — искусство. Можно ли говорить, что сегодня искусство везде?
— Искусство везде, но не везде есть зритель, который может его обнаружить. Зритель должен быть готов оценить художественную ситуацию не только в музее и на выставке, но и в открытом пространстве. Уверен, что многие люди готовы опознать искусство или эстетическую ситуацию там, где не написано «выставка» и «современное искусство».
— Нужен ли им проводник?
— На первом этапе он нужен всем. Можно книжки читать, но, как правило, не книги, а коммуникация важна. Эту роль отчасти выполняли критики и искусствоведческие журналы, которых практически не осталось.
Из большинства изданий критика исчезла, на ее место пришли анонсы. Этим и ограничивается большинство СМИ о культуре и искусстве. Хорошая критика очень нужна и востребована. Например, Colta.ru, где появляется критика, достаточно популярна. А в Сети мало-мальски похожая на критическую статью публикация сразу вызывает столько лайков, ссылок и репостов, что в этом видится большая актуальность.
— Мы находимся в Тюмени. На город можно посмотреть с точки зрения современного искусства, но, как представляется, оно у нас не развито. В музее им. Словцова представлена выставка из Екатеринбурга. Собственных произведений словно нет, либо они не очень заметны. Почему так происходит? Типичная ли это ситуация для российских регионов? Чего не хватает авторам: мотивации, идей, общественного запроса?
— Вы не единственные. Лондон был таким же. Ему не хватало музея современного искусства, который открылся аж в 2000 году. Не было сообществ, критиков, людей, готовых об этом писать. Это все появилось при определенных обстоятельствах: у ряда людей возникло желание.
В городе, где нет современного искусства, появление институций и таких выставок, как эта, — важная история. Вокруг нее могут сформироваться художники, кураторы, зрители. Но вы не ждите, что вам кто-то что-то даст. Придумывайте эти истории сами.
Екатеринбург, Нижний Новгород — это же результат какой работы: везде были люди-драйверы. Для начала нужно даже не сообщество, а один готовый человек, который говорит: давайте делать. И все начинается.
— В начале года в Тюмени был закрыт музей изобразительного искусства, в котором выставлялись коллекции разных эпох. Сегодня в здании бывшего музея — интерактивная выставка «Россия — моя история». Все работы художников перевезены в хранилище, которое хоть и не считается закрытым объектом, не может в полном объеме представить экспозиции. По вашему, нужно ли городу пространство, где можно было бы посмотреть искусство традиционное, или можно заменить его интерактивностью и современностью?
— Нет, конечно, заменить нельзя. И да, городу обязательно нужно традиционное искусство. Это вопрос идентичности, исторического знания, связи с местом. Одно другому не противоречит. Но если эти фонды есть, они должны быть показаны. Большое музейное объединение, в моем понимании, — это несколько площадок, где есть место и традиционному, и современному материалу. Видеть и то, и другое важно всем: и тем, кто живет в городе, и кто приезжает погостить.
Недавно я был в Тобольске. Привязка к городу идет через исторический материал. А как я могу еще понять место? Через придуманную художником историю? Ну, можно так, конечно, попробовать. Но тебе все равно нужна традиция и история.
_Лекции о современном искусстве в стенах музея им. Словцова планируются до конца января. В ближайшем месяце у тюменцев есть возможность послушать старшего научного сотрудника отдела Новейших течений Государственный Русский музей Олесю Туркину (7 декабря), директора Уральского Государственного центра современного искусства Анну Пьянкову (14 декабря), комиссара Уральской индустриальной биеннале Алису Прудникову (21 декабря). Следите за новостями._
