Какие сокровища хранила в своих сундуках боярыня, как выглядит тарель и ендова, из какой посуды ели и пили на средневековых пирах - об этом рассказывает выставка "Заздравная чаша" в музее Колокольникова.
Двор усадьбы купцов Колокольниковых встречает гостей двумя удалыми снеговиками — двухметровый папаша машет метлой, чуть поодаль в приветствии застыл малыш. Как будто и не музей здесь вовсе, а уютный жилой дом с тяжёлыми резными дверями, латунными светильниками и антикварной мебелью. В этом доме возникает ощущение камерной, соразмерной человеку красоты. Здесь не слишком много экспонатов, но достаточно, чтобы побродить часок, любуясь парадными залами, всматриваясь в сияние старины, исходящее от предметов обстановки.
«Вы очарованы?» — интересуется у меня историк Евгений Бушаров. Он работает в соседнем кабинете и заглянул мимоходом на выставку «Заздравная чаша», которую я разглядываю, кажется, целую вечность. Очарована, точное слово. Тщательно подобранные детали складываются в картину притягательную и волнующую, от любования музейными сокровищами я невольно перехожу к экспресс-курсу истории, внимательно вчитываюсь в экспликации и этикетки. Передо мной вещи не просто красивые и условно «старинные», они загадочные, призывающие сделать открытие.
«Заздравная чаша» приглашает посетителей в боярские палаты XVII — начала XVIII вв. Главный герой экспозиции — посуда для питья, однако не может чашка существовать без чайника, кувшина, стола, без лампы, освещающей застолье, без людей, которые из неё пьют. Поэтому автор выставки, старший научный сотрудник музея Марина Вольхина собрала в одном зале предметы, окружавшие тех людей, что пили заздравные чаши, а также репродукции картин Константина Маковского, Аполлинария Васнецова и других художников, пытавшихся восстановить на своих полотнах средневековый русский быт.
У входа — внушительных размеров ковш-ладья, выдолбленный из вяза около 300 лет назад. Липовой поварёшкой из него могли черпать мёд, медовуху или яблочный квас, рецепт которого любезно предлагает посетителям автор экспозиции. Вот он, сосуд, участвовавший в обряде провозглашения заздравных чаш, давшем название выставке. На картине Маковского 1895 года обряд этот как раз изображён. Собственно, и теперь мы его совершаем, поднимая бокал за чьё-то здоровье. В XVIII веке поднимали высокие стаканы-стопы, черпали напиток нарядными ковшами, разливали из вместительных плошек с носиками, называемых ендовами.
Экспонаты выставки хочется фотографировать и устраивать в блоге или Инстаграмме самодеятельную игру «Что? Где? Когда?», благо всё лишнее, мешающее сконцентрироваться на выставленных предметах (и портящее удачные кадры) спрятано за светлыми баннерами со стилизованными изображениями архитектурных элементов «боярских палат». Вот бы опубликовать фото полированного чайника с двумя носиками и ручкой для подвеса и спросить, что это такое. Правильный ответ — рукомой. Или предложить знатокам медную чашу, украшенную выпуклым, как зёрнышки малины, чеканным узором. А это что? Это, братцы, братина! Её, отпив, передавали соседу, предлагая таким образом побрататься. Другая посуда тоже располагала к сближению во время застолья — в XVII веке гости на пиру ели по двое из одной тарели. При смене блюд тарели не меняли. Миф о том, что в былые времена жили богатыри, не чета нонешним, поддерживают высоченные жбаны с откидными крышками, точно такой конструкции, как современные кубки для пива. Это кувшины для вина западно-европейского производства, украшенные выпуклым изображением сценок пиров и охот.
Судя по этикеткам, многие предметы были недавно отреставрированы, над ними трудились специалисты по реставрации тканей, дерева, металла, художественной росписи. Теперь у музея такая политика — реставрировать первым делом те предметы, что пригодятся на новой выставке.
В главном «пиршественном» зале всё оформлено с большим вкусом и тщательностью — предметы подсвечены, многие стоят вне витрин, и хотя трогать их не разрешается, ощущение от вещи, освобождённой от стекла, максимально приближенной, совсем иное, чем от разглядывания витрин. У нарядной изразцовой печи стоит расписной сундук, крышка его украшена чеканными металлическими пластинами, сверху лежит чёрная, совершенно в стиле тюменских ковров, вышитая салфетка с пайетками. Дальняя стена занавешена увеличенной репродукцией картины Маковского, изображающей боярский пир. Тут же накрыт стол — кувшин, кубки, большая братина с ковшами, канделябр со свечами.
В соседнем зале воспроизводятся уголки комнат боярина и боярыни — кованые подставки для лучин и свечей, инкрустированные и расписанные темперой шкатулки, зеркало, иконостас, сундук с приданым, среди которого можно разглядеть бархатные и шерстяные ткани; подголовный сундук с «мужскими» принадлежностями — круглым почерком написанный архивный документ, чернильница, перья, книги.
Уходить из дома Колокольникова не хочется. В прихожей взгляд цепляется за всевозможные подробности, удерживая гостя ещё чуть-чуть — у небольшой забавной выставки про Пушкина, перед старинными, молчаливыми почему-то ходиками. Собственно, почему я бываю тут так редко? После целой недели в пластиковом офисе, расположенном в сером районе так приятно прийти в старое сердце города, где всё ещё красуются нарядные, как пирожные, здания, где в бывшей купеческой усадьбе машут мётлами снеговики и в каждой комнате особняка любая мелочь радует глаз.
