В филармонии два дня давали легендарный спектакль театра Вахтангова
_Литературные памятники ожили и сошли с пьедестала, пушкинское слово намагнитилось новыми смыслами. Такой эффект производит гастрольный спектакль театра Вахтангова «Евгений Онегин», который Тюмень смотрела 14 и 15 декабря._
Казалось, на спектакле побывал целый город. Аншлаг обеспечили звездные имена в составе (Алексей Гуськов, Сергей Маковецкий, Ирина Купченко, Людмила Максакова…), авторитет государственного академического театра им. Вахтангова, известное имя худрука и постановщика Римаса Туминаса, добросовестная рекламная компания тюменской филармонии, пригласившей московские величины на свою сценическую площадку. Ну и Пушкин, конечно, чей роман в стихах является культурным кодом,
Такой зачин вполне мог обернуться разочарованием на выходе: качественные «буржуазные» ингредиенты еще не обеспечивают волшебного вкуса театрального блюда. Для незначительной части публики, похоже, так и получилось, спектакль «не пустил» их в себя, не был прочитан и понят, — они уехали после первого действия. Но подавляющее большинство осталось, и все кресла в партере по-прежнему были заняты. В том числе теми, кто уже заранее покорен обаянием режиссерской работы, кто специально ездил на спектакль в Москву, потом в Екатеринбург, потом еще раз пришел в Тюмень, на другой состав актеров.
Спектакль по «Евгению Онегину» сам давно стал классическим, он идет на Арбате с 2013 года и отточен вплоть до мелочей вроде программки — конверта с письмом и портретами актеров, словно сошедшими с черновиков Пушкина. Но для неофитов или тех людей, кто нарочно не читал прессу о постановке, любопытно, как можно преломить в театральном зеркале эту до боли в затылке хрестоматийную историю? Нет, ну правда, сюжет о любви Татьяны к Онегину, а потом Онегина к Татьяне — иронично рассказанный, нарочито банальный, с разочаровывающим финалом — не самый понятный материал для сценического пересказа. При этом надо еще не забыть о смысловом шлейфе романа как «хрестоматии русской жизни». Надо обладать дерзостью новатора и почерком мастера, чтобы расколдовать настолько герметичную историю, заговорить с Пушкиным наравне. У Туминаса вышло. Он сам уже современный классик с узнаваемым почерком.
Режиссер нарисовал свою эпичную версию романа остро отточенной графикой сценической обстановки (черное, белое, серое лаконичное пространство, герои отражаются в огромном стальном полотне, видя себя в другом измерении), масштабно выполненным кастингом актеров, которые выглядят в своих ролях эталонными портретами из пушкинского романа, наполнил театральные картинки расходящимися кругами символов (автор превращается в героя, нянька — в смерть, песня — в предсказание, сон — в явь). Бережно воспроизвел пушкинский язык, при этом убедительно додумал образы актеров, используя скрытое между строк.
Перед нами вечная классика, подмигивающая современности: кто хочет, тот видит. Здесь в изобилии расставлены культурные метки: пушкинские стихотворения (снежная метель «Бури», страшный сон «Наташи»), его проза (роковой неудачливый Дубровский, русские провинциальные портреты «Капитанской дочки»). Узнаются здесь и гоголевские мистические пути-дороги «Мертвых душ», и лермонтовская демоническая героика, и толстовские балы, и тургеневские отцы и дети, и чеховская «Москва-Москва» в контрасте с русскими усадьбами, завороженным собственным течением времени. Тут есть и ХХ век, и уже немножко наш, XXI. И, главное, срабатывает фокус: весь этот мир получается увидеть глазами героев, Татьяны, Евгения и всех, кому дают слово, пушкинское слово, родное, узнаваемое и — обновленное.
Нам понятна девушка Таня (Ольга Лерман), что мается бессонницей, выгибается на кровати от жгущего чувства в дугу и прячется от того, кому доверилась в письме, под скамейку. Нам видны как на ладони чувства веселой кудряшки Ольги (Татьяна Винокурова), которой Ленский передает при встрече баян: она носит свою песню с собой, поет «В лунном сияньи…», и после смерти Ленского с нее этот баян насильно снимают, выдавая замуж за другого. Нам понятна скука и томление столичного «продвинутого» красавчика брюнета Евгения (Евгений Пилюгин), свысока смотрящего на провинциалов, со скуки тусующегося с легковесным обаяшкой Ленским (Василий Симонов) и подшучивающего над ним.
Мы не знаем «Онегина», а если и знаем, то не так хорошо, как думали. Один из главных смысловых поворотов режиссерского ключа, отпирающего двери в наскучившую классику, — Евгений Онегин «выжил», постарел, стал Пушкиным. Ну, в переносном смысле. Пушкин, как вы помните — не столько рассказчик, сколько главный герой этого романа, он играет с читателем, лезет в сюжет, делает массу отступлений от истории, перебивает ее на самом интересном месте, зевает, почесывается, рассказывает больше про себя, чем про бедных своих персонажей. Эту роль исполняют в разных составах народные артисты России Алексей Гуськов и Сергей Маковецкий, отыгрывающие пожилого и довольно циничного мужчину, который, тем не менее, желает нам исповедоваться в главном разочаровании своей молодости, в истории, поймавшей его в капкан «бы» — а как могло бы быть, если бы…
Этот прием пугает и завораживает: старый Онегин беседует с неубитым и тоже постаревшим Ленским, перешедшим в разряд его вечного собеседника. Он словно находится в пустом танцзале, как бы оттанцевав свое, но повторяя для нас этот спектакль. Он берет в руку дуэльный пистолет, он цитирует сам себя нараспев, поучая провинциалочку Таню, зная при этом, каковы будут последствия. Он нарочито криво, подстрочником переводит с французского письмо Татьяны, он же вешает его в рамочку на стену (эти строчки, и правда, для нас — музей школьных воспоминаний).
Кстати, Татьяне ведь тоже дают посмотреть на себя из будущего — после того как в крещенский вечерок девушки гадали, Таня спит, сон ее живописует в роли Татьяны-старшей народная артистка России Ирина Купченко. Без улыбки смотрит на свою проекцию в молодости. В ее сне сосед Онегин превращается в вальсирующего медведя, кто так неуклюже прошелся по ее судьбе, в любимое чудовище, укравшее девушкину душу. Страшный и притягательный, слепая сила роковая.
Татьяна, бедная Татьяна: мать-судьба везет ее в Москву, выдавать замуж. Черная огромная кибитка — один из самых выразительных сценографических предметов на сцене, туда как в гроб загоняют Татьяну, деловито стуча деревянными молотками, намекая на переход в другое качество. Потом отрезают косу, с уверенностью реформатора Петра I режут косу ей и девушкам, играющим ее окружение. Учат вальсировать. После бала — завораживающе тиха и проста сцена ее знакомства с седым импозантным князем (народный артист России Юрий Шлыков): поели варенье из общей банки.
Объяснение Татьяны с Евгением напоминает случайную встречу на современном вокзале. Они пересекаются, волоча за собой стулья как чемоданы. Она садится на свой стул лицом к зрительному залу и говорит, говорит свои горькие слова, а ему приходится молча слушать. Нам понятно, почему она отказывает Онегину. Она похоронила себя в замужестве и действительно «другому отдана». Телом принадлежит мужу, душой — мечте. Она тоже живет в сослагательном наклонении. Многим, наверное, знакомо.
_Послевкусие от зрелища всегда понятно по очереди в гардеробе. Подарил ли спектакль то самое ощущение большого разговора, объединяющее людей? По моим ощущениям, да. Люди выглядят приподнятыми над буднями, с блестящими глазами смакуют детали, сдержанно (таково наше воспитание и нордический темперамент), но одобрительно гудят локальными разговорами, не сразу переключаясь в режим будней (скоро полночь, надо заказывать такси