В Тобольске есть ротонда-памятник женам декабристов. Именно Наталья Фонвизина (урожденная Опухтина) и олицетворяет этих «великих страдалиц».
Есть мнение, что Пушкин писал с нее свою Татьяну. Иные также считают, что эта бывавшая в тобольской ссылке красавица послужила и одним из прототипов великих произведений других русских классиков. Якобы, Достоевский писал с нее Сонечку Мармеладову, а Толстой — Наташу Ростову еще в черновом варианте неопубликованного романа «Декабристы», легшего потом в основу «Войны и мира».
Во глубине Сибирских руд
В Тобольске есть ротонда-памятник женам декабристов. Именно Наталья Фонвизина (урожденная Опухтина) и олицетворяет этих «великих страдалиц», как назвал этих самоотверженных женщин встречавшийся с ними в древней сибирской столице Достоевский. Наточка росла балованной девочкой в доме обедневшего костромского помещика, предводителя уездного дворянства Дмитрия Апухтина. Воспитывалась под пристальным вниманием взрослых, удостоилась даже похвал бывавшего в доме поэта Василия Жуковского, предрекшего ей быть «страхом сердец и взоров восхищеньем». Так, в общем, и вышло, если говорить о ее успехе у поклонников, в том числе даже в зрелом возрасте.
От набожной матушки Наташе передалась сентиментальность и религиозность, отчего девочка пристрастилась не только к бесконечному чтению житий святых. Дошло до жажды аскезы, в знак чего отроковица носила на голом теле вываренный в соли кожаный пояс. На манер первых христиан она истязала себя и тем, что подолгу простаивала на солнцепеке для того, чтобы подпортить свою приятность. Было и так, что эта девчушка, переодевшись мальчиком, назвалась Назарием и попыталась сбежать в монастырь. Впрочем, была замечена и возвращена домой. Будучи уже шестнадцатилетней девушкой, Наташа то и дело давала от ворот поворот одолевавшим отеческий дом женихам. С одним из них, было, сговорились, но он исчез, узнав о небогатом приданом.
Согласие на брак пришлось дать своему дальнему родственнику, двоюродному дядюшке, бывшему на восемнадцать лет старше нее, — высокообразованному и богатому
Вся эта свадебная чехарда действительно схожа с одним из замыслов Пушкина из «Евгения Онегина»: великосветский жених, как и Онегин, пропадает внезапно, узнав о разорении семьи, и появляется уже после свадьбы девушки с богатым женихом. И ее рассказ о поздней встрече сo сбежавшим едва ли не из-под венца возлюбленным перекликается со строками романа Пушкина о поздней встрече Татьяны с Онегиным: «Ей-ей! Не то чтоб содрогнулась иль стала вдруг бледна, красна… У ней и бровь не шевельнулась; не сжала даже губ она. Хоть он глядел нельзя прилежней, но и следов Татьяны прежней не мог Онегин обрести».
Кроме того, знавшие Наталью и читавшие «Онегина» как один говорили о схожести ее судьбы с судьбой Тани Лариной. Все, и сама Апухтина-Фонвизина так увлеклись этой историей, что абсолютно утвердились в мысли, что Таня Александра Сергеевича именно с нее и началась… Позднее она и сама себя называла Таней.
Выйдя замуж против воли, со временем Наталья Дмитриевна полюбила мужа. Михаил Александрович оставил свою деятельность в «Союзе спасения» и «Союзе благоденствия», членом которых пребывал до восстания в декабре 1825 года. Но, хотя и не выходил на Сенатскую площадь, в 1826 году был арестован и осужден на Сибирскую каторгу. Спустя два года за ним отправилась Наталья Дмитриевна, оставив на попечение матушки двух сыновей.
Ее Сибирь началась с болезни. Постоянные бессонницы сопровождались частыми видениями, она кричала по ночам, на нее находили порывы непреодолимого страха. Окружающим казалось, будто она сходит с ума. Объяснений этому не находили. Постепенно, после воссоединения с мужем в Петровском заводе, она пошла на поправку. Позже родила еще двоих сыновей. К сожалению, они умерли в младенчестве.
Повсюду, где бывали Фонвизины, Наталья Дмитриевна занималась благотворительностью, а еще переводила, шила, держала цветники. Будучи человеком общительным и деятельным, она водила близкие знакомства с мужниными друзьями, особенно с одним из них, лицейским другом Пушкина Иваном Пущиным. Позже она станет его женой… А пока доверяла ему самые сокровенные мысли и желания, переживая за него не менее, чем за мужа.
Располагая свободным временем, часами беседовала и переписывалась с людьми духовного звания, каялась в одолевавших ее прежде страстях. Мальчик Назарий и Пушкинская Таня то и дело сменяли друг друга в ее посланиях. Она писала им, что «вся соткана из крайностей и противоположностей: все или ничего — был девиз мой с младенчества».
Переписка с друзьями
Не этот ли максимализм был свойственен и ее мужу, за которым она проехала едва ли не всю Сибирь? Из Нерчинска они перебрались в Красноярск, затем — в Енисейск. Далее — в Тобольск, уже в августе 1838-го. Невероятно длинной была их сибирская жизнь в целом и тобольская — в частности. В январе 1850-го Наталья Фонвизина добилась свидания с находившимися в пересыльной тюрьме петрашевцами, среди которых был Достоевский. Научившаяся в Сибири выживать, она вводит в заблуждение тюремные власти, выдав петрашевца Дурова за своего племянника. Это дает ей право посещать узников и часами общаться с ними. Одно из таких свиданий декабристок и сидельцев в деталях передала потом со слов Фёдора Михайловича его жена Анна Григорьевна: «В сопровождении конвойных они были приведены в квартиру смотрителя острога (вероятно, подкупленного декабристами) и там-то находились как бы в гостях у смотрителя жены декабристов: Анненковы (мать и дочь, впоследствии Иванова), Муравьева, Фонвизина и Свистунов».
После 11 дней пребывания в Тобольской пересыльной тюрьме Достоевского и Дурова повезли под конвоем в Омский каторжный острог. На зимней дороге их поджидали две женщины — Наталья Фонвизина и близкий друг ее семьи, дочь тобольского губернского прокурора
В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский вспоминал: «…В Тобольске, когда мы в ожидании дальнейшей участи сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем не повинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного». Об этом Евангелии Фёдор Михайлович писал и в «Записках из мертвого дома»: «Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата».
Из переписки Достоевского с Фонвизиной каторжного периода сохранилось лишь по одному письму: от 8 ноября 1853 года (черновое) Фонвизиной к Достоевскому и ответное Достоевского конца января-20-х чисел февраля 1854 года. «…Желала бы, но не могу писать иного — сердиться на вас не имею причины — зная вас в другом положении, могла бы может быть посетовать на ваше молчание, — писала Фонвизина, — именно потому, что для меня истинное утешение получить от вас какую-нибудь, хоть не полную, но все-таки задушевную весточку — сетовать теперь, по вашим обстоятельствам не приходится — не только гнев, но даже самые сетования были бы неуместны, я человек вышколенный, умею терпеть, умею ждать, умею также и быть благодарной за все мной полученное в жизни, и особенно за получаемое неожиданно — итак благодарю Бога и вас за доставленную мне радость письмом вашим, хоть в нем собственно об вас и мало радостного. Главное, что вы живы и по возможности переносите тяжесть вашей жизни теперешней. Слава Богу и за это — Слава Богу и за то, что в этой земной жизни все протекает и если жаль нам чего-нибудь приятного исчезающего от нас безвозвратно, то можем утешаться, что тяжелое для нас также может исчезнуть и замениться лучшим. Да если бы наконец наше счастье могло всегда остаться при нас неизменным! Сами-то мы по закону природы для него изменяемы беспрестанно и ускользаем для него незаметно для нас самих. Скажу вам, что для меня в жизни моей было одно время (это уже очень давно) время такого полного земного счастья, что оно мне наконец наскучило, уверяю вас, что говорю вам правду — до того наскучило, что всеми силами души моей и всеми желаниями сердца моего вызывала какую-нибудь перемену — хоть несколько и боялась делать эти или другие предположения к изменению. Не правда ли, что это было не только глупо, но неблагодарно с моей стороны. — Мне было тогда 22 года от роду. В последствии было другое время такого полного беспредельного, неукротимого горя, что с жадностью я хваталась за болезни и случавшиеся тогда разные житейские неприятности, чтобы только отвлечь внимание от убивающей меня печали. Правду говорят, что утопающий готов хвататься за бритвы, если бы они попались ему под руки, чтобы только не утонуть. Как же не благодарить Бога за то, что Он, зная природу каждого из нас, все в жизни каждого уравновешивает, чтобы все поучало и умудряло ответом. От нас зависит всем пользоваться и собирать нравственное неотъемлемое людьми сокровище. Очень верю, что теперешнее существование вам наскучило. Но вы молоды, очень молоды в сравнении со мною, отжившею и пережившею себя. Я сама не узнаю себя, когда сравниваю с тем, что была прежде. И слава Богу, что я не та уже! Хоть и теперь не совершенно собою довольна, но ведь я еще живу на земле. И в этих других, теперешних условиях жизни много. По возвращению в Р я ее не узнала. Я оставила ее, когда мне было только 23 года. Этому теперь 25 лет слишком. Когда я была молода, мне все старушки — набеленные, нарумяненные, подмазанные и покрашенные, чтобы казаться молодыми, — казались такими потому, что я судила о всем по себе. Теперь — как я сама сделалась старушкой — мне странны кажутся претензии на молодость. И ту, которую любила, почитала матерью родимою, нашла мачехою противною…».
«…Не знаю, но по вашему письму я угадываю, что Вы с грустию нашли опять родину, — отвечал Достоевский. — Я понимаю это; я несколько раз думал, что если вернусь когда-нибудь на родину, то встречу в моих впечатлениях более страдания, чем отрады. Я не жил Вашею жизнию и не знаю многого в ней, как и всякий человек в жизни другого, но человеческое чувство в нас всеобще, и, кажется, при возврате на родину всякому изгнаннику приходится переживать вновь, в сознании и воспитании, все свое прошедшее горе. Это похоже на весы, на которых свесишь и узнаешь точно настоящий вес всего того, что выстрадал, перенес, потерял и что у нас отняли добрые люди. Но дай Вам Бог еще долгих дней! Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н Д. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как „трава иссохшая“, веры, и находишь ее, собственно потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпачнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной. Но об этом лучше перестать говорить. Впрочем, не знаю, почему некоторые предметы разговора совершенно изгнаны из употребления в обществе, а если и заговорят как-нибудь, то других как будто коробит? Но мимо об этом. Я слышал, Вы куда-то хотите ехать на юг? Дай Вам Бог выпросить позволение. Но когда же, скажите, пожалуйста, когда же мы будем совсем свободны или по крайней мере так, как другие люди? Уж не тогда ли, когда совсем не надо будет свободы? Что касается до меня, то я желаю лучше всего или уж ничего. В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде. И как я рад, что в душе моей нахожу еще надолго терпения, что благ земных не желаю и что мне надо только книг, возможности писать и быть каждодневно несколько часов одному. О последнем я очень беспокоюсь. Вот уже очень скоро пять лет, как я под конвоем или в толпе людей, и ни одного часу не был один. Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядом и заразой, и вот от этого-то нестерпимого мучения я терпел более всего в эти четыре года. Были у меня такие минуты, когда я ненавидел всякого встречного, правого и виноватого, и смотрел на них, как на воров, которые крали у меня мою жизнь безнаказанно. Самое несносное несчастье, когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок, сознаешь все это, упрекаешь себя даже — и не можешь себя пересилить. Я это испытал. Я уверен, что Бог Вас избавил от этого. Я думаю, в Вас, как в женщине, гораздо более было силы переносить и прощать…»
И вот кончается ее сходство с Лариной. Уже не про Наталью Дмитриевну писал Александр Сергеевич: «Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…» В свои сорок пять Фонвизина-Пущина — ягодка опять. После смерти мужа она стала «притчей во языцех, благодаря своему поведению, несогласному с жизнью в духе». Эта некогда набожная матрона писала ставшему близким ей Ивану Пущину, что ее Михаил был ангелом во плоти, однако не подходил ее буйному темпераменту. Якобы она требовала от Пущина: «Не хочу я твоей теплой дружбы, дай мне любви горячей, огненной, юношеской, и Таня не останется у тебя в долгу: она заискрится, засверкает, засветится этим радужным светом». И она заискрилась, рванув в Тобольск, а затем и в Ялуторовск, где жил ее новый возлюбленный. По манифесту государя-императора Пущин был амнистирован. В декабре 1856 года он вернулся в Санкт-Петербург. Спустя пять месяцев они повенчались, но очевидцы находили Ивана Ивановича несчастливым в этом позднем браке, хотя Наталья Дмитриевна рекомендовала его «молодцом». Через два года он умер и был похоронен рядом с ее первым мужем.
Наталья Дмитриевна перебралась в Москву. В последние годы жизни она была парализована. Через десять лет после смерти Пущина ушла следом за своими мужьями.
О ее внешности княгиня Мария Волконская, жена декабриста, писала, будто у нее было совершенно русское лицо, белое, свежее, с выпуклыми глазами; она была маленькая, полненькая. А декабрист Николай Лорер находил ее «одной из прелестнейших женщин своего времени; особенно хороши были ее голубые, светлые глаза». Поди теперь разбери, кто из них прав.
Публикация подготовлена с использованием информации: fedordostoevsky.ru, bolhov.ru, pomnipro.ru
Иллюстрация interesnie-fakty.ru
