Эксперимент Шекспировского театра по сурдо-прочтению сонетов Шекспира завершился, строго говоря, разочарованием. Эксперименты экспериментами, но жаль автора в такой трактовке.
Эксперимент Шекспировского театра по сурдо-прочтению сонетов Шекспира завершился, строго говоря, разочарованием. Эксперименты экспериментами, но жаль автора в такой трактовке. Потому что, если ставить во главу угла сонеты, заявленные в названии, то как раз они там и не «прозвучали».
Напомню, что спектакль предполагал адаптацию для плохо слышащих людей. Однако рассчитан был при этом на аудиторию с обычными возможностями восприятия. Использование пластики сурдоязыка в пластическом танцевальном спектакле обещало если не шедевр, то, во всяком случае, — открытие для Тюмени.
На памяти современного русского авангардного искусства, артхаусного кино к примеру, прием с использованием сурдоязыка при переводе песни «Хочу перемен» Виктора Цоя можно найти в фильме Сергея Лобана «Пыль» (2005). Хотя это не основной художественный прием произведения, а так, крайний левый, от широты режиссерской натуры вплавленный в концовку этаким классическим знаком препинания, реверансом в сторону Сергея Соловьева. Песня Цоя, чье творчество и так имеет контрамарку в современном авторском российском кинематографе на все сеансы, и здесь стала символичной. Вот один из известных мне примеров неожиданного использования сурдоречи плюс известнейшее произведение. Нет вопросов.
Для драмы на основе сонетов Шекспира этот прием обещал стать центральным. Однако именно здесь сурдоязык используется скупо и адекватно его назначению. То есть некий женский голос читает тексты специально отобранных под составленный сюжет сонеты, а героиня — «смуглая леди», покрытая татуировками, надрывно транслирует их со сцены в роли сурдопереводчика. Причем голос звучит не сценический, а параллельная жестикуляция здорово отвлекает от звучащего текста. Причем еще один важный момент: «немая» героиня у Шекспира была действительно немой, поскольку не имела слова. Слова принадлежали мужчине. Единственный фактически момент, когда постановщики спектакля отважились на игру с языком, — это сцена с демонами, которые эхом повторяют одни и те же замысловатые движения сурдоречи. Но как раз эта сцена в спектакле выглядит случайной.
Интуитивно понятно, что героиня — немая. Она появляется на сцене впервые с черным покровом на голове, символизирующим немоту, закрытость для мира, для света, обычной жизни. Но как только она снимает с головы черную ткань, то тот час же становится обычным человеком. И жестикуляция ее отвлекает, ее немота на фоне немоты других героев — неочевидна.
Если вынести за скобки новаторство по использованию сурдоречи в постановке, остается некий драматический конфликт: юноша-блондин и юноша-брюнет не поделили женщину, повздорили. Любовная лодка, которую раскачивали все трое, не могла не разбиться. Итог — все-таки киношный, экранный. Черная фигура несчастной женщины на фоне видеоинсталляции, представляющей собой множество известнейших женских портретов, от Джоконды Да Винчи до Девушки с веером Ренуара, от русских романтических красавиц до красоток не менее романтических, но английских.
Финал порадовал, однако совокупность вклада в искусство великих картин заведомо здорово перевешивала ценность прозвучавшего сурдо-высказывания.
