"Русский писатель существует в тех обстоятельствах, в которых существует весь русский народ. Если он нормальный русский писатель". Русский тюменский писатель, автор цитаты, а также автор пяти романов, наполненных узнаваемыми тюменскими названиями, Виктор Строгальщиков, "существовал" вчера в нетривиальных обстоятельствах творческой встречи со студентами ...
«Русский писатель существует в тех обстоятельствах, в которых существует весь русский народ. Если он нормальный русский писатель». Русский тюменский писатель, автор цитаты, а также автор пяти романов, наполненных узнаваемыми тюменскими названиями, Виктор Строгальщиков, «существовал» вчера в нетривиальных обстоятельствах творческой встречи со студентами Тюменского госуниверситета, преподавателями, журналистами, друзьями, пришедшими поддержать автора на встрече с молодежью, журналистами и прочими любопытными.
На встрече Строгальщиков говорил много. Отвечал на многочисленные вопросы аудитории о творчестве с видимым удовольствием, как человек, испытывающий радость от своей работы. Формальным поводом для встречи послужило издание в московском издательстве «Эпоха» новой книги писателя «Стыд».
Начал Виктор Леонидович почти с программных заявлений, коснувшись несправедливости, которая, по его мнению, лишает читателей возможности увидеть произведения авторов зрелого возраста. «Государство могло бы платить писателям „стипендию“, немного, на уровне средней зарплаты, — заявил писатель. — У нас есть достаточное количество писателей, причем людей в возрасте. Назову только Зота Корниловича Тоболкина, которому было бы очень неплохо, если бы к его скудной пенсии в размере 2,5 тысяч рублей, еще тысяч 5−6 приплачивало государство. Может быть, он еще бы одну книжку успел написать…». И добавил, глядя на присутствующих: «А молодые — сами прорвутся».
Еще раз автор коснулся темы государственной стипендии-пенсии, когда развенчивал миф высоких писательских гонораров и сладкой жизни творческих людей. «Если взять 2−3 года, которые уходят на книгу, и взять гонорар, который за книгу получаешь, и на число месяцев разделить, то получится ежемесячная цифра, равная пенсии среднего пенсионера. На эти деньги не прожить. Но к счастью или к несчастью, я зарабатываю другими способами, помимо писательства. Писать для меня — удовольствие, а отнюдь не заработок», — признался Виктор Леонидович.
С такого программного заявления и завязался разговор со студентами, которые, кстати, не то чтобы отказались говорить о самой книге, но на вопрос, а читал ли кто-нибудь «Стыд», аудитория ответила напряженным, но привычным бурсацким молчанием. Поэтому и разговор вышел на общие темы, которые собственно романа касались очень вскользь. Виктор Леонидович при этом был словоохотлив, многословен, картинно зол, снисходителен и плакатно-назидателен. Наверное, последние позиции «тюменскому классику» (как было отмечено в афишах, развешенных в университете) все же диктовала студенческая аудитория.
Тему «рубля и писательской правды», поднятую вопросом одного из студентов, Виктор Леонидович неожиданно развил до фантастической темы гуманной власти и наиболее приемлемой для России монархии. По его словам, в неких «цивилизованных государствах» писателям, артистам, художникам, музыкантам — авторам некоммерческого направления, огромные стипендии дают различные неправительственные фонды. «Поверьте, это приличные деньги, на которые человек может жить на Багамах года 3−4 и писать свою книжку, — отметил Строгальщиков-фантаст. — И там вопрос: если я тебе деньги дал, то ты сделай так, как я скажу, — просто не ставится, потому что так не принято. Наше же российско-советское посконное сознание диктует следующее: если я тебе денежку дал, то ты будь любезен мне потрафь. Другое дело, когда никто не просит, а непроизвольно угодничают, по инерции. Вот в чем бедища! Внутри! А гуманная власть ценит не лизоблюдство в художнике, а творчество его, и тот вклад, который автор вносит в разнообразие жизни. Пока это все из разряда фантастики, увы…».
А вот когда разговор касался непосредственно писательского труда, так сказать, творческой кухни, Строгальщиков загорался и был необычайно эмоционален. Не только словами, но и интонацией, и даже паузами в разговоре он давал понять: да, большое и завидное удовольствие — писать книги.
На вопрос о творческом методе, наконец прозвучавший, Строгальщиков выдохнул, приготовившись говорить долго. И действительно, рассказал все с самого начала: «Первый роман я пытался писать по жестко выстроенному сценарию. И временами ловил себя на том, что мне скучно писать эту страницу, потому что я знаю, что через две страницы у меня будет умопомрачительный эпизод! И вот я две эти страницы из себя вымучивал, чтобы добраться до гениальной третьей. А потом взял, все порвал и выкинул. И с той поры я пишу, не зная, что у меня будет на следующей странице. Есть некий общий замысел: с чего начнется, чем закончится, и примерно о чем ты хочешь сказать людям. Все остальное обрастает по ходу. Ты можешь с вечера решить, что твой герой пойдет налево, но утром ты встал, а герой у тебя пошел направо. И изменился весь сюжет. И стало увлекательно писать каждую строчку и каждую страницу. Это и есть, оказывается, величайший наркотик писательства. Не говорю, что кто-то шепчет мне в ухо. Быть может в результате 4 чашек кофе за 2 часа и 20 выкуренных сигарет, я прихожу в такое состояние, что какие-то «глюки» начинаются. Но есть здесь некий секрет ремесла — найти определенное состояние. Потому что если бы этого секрета не было, любой грамотный человек сел бы и написал «Войну и мир».
А вообще я умею писать только о том, что знаю хорошо. Я — не фантазер, хотя некоторые фантастические допущения существуют в моих книгах, особенно в «Крае», и «Стыде». Нефть, бизнес, дружба, журналистика, — вот круг тем, которые мне известны достаточно хорошо. Я занимаюсь любимым делом, мне интересно сочинять истории и водить пером по бумаге. А потом приятно, когда кто-то это прочтет, и мы с ним то ли поспорим, то ли подеремся, или он мне нальет стакан водки и скажет: Витя! Ты гений!
Мне иногда говорят: ой, Леонидыч, тебя так легко читать! Ну, вроде комплимент, а с другой стороны это оскорбление гигантскому труду. И к счастью, быть может, что читатели не догадываются о том, что хитрый автор сменой ритма, размером фразы, количеством слогов внутри следующего слова по отношению к предыдущему задает некую ритмику, которая или тормозит читателя, или тащит его вперед, или уводит от одной темы к другой. Это технология. А внешняя легкость чтения обманчива. Тяжелейший труд. Но сладкий. Люблю, люблю…".Рассказал Строгальщиков и о своем журналистском багаже, который был положен в основу писательского метода. «С одной стороны помогло, что был 30-летний накат, — признался писатель-журналист, — а с другой стороны понятно, что журналистский шаблон, как бы ты его не разнообразил, все равно остается, ведь рука-то окостенела… Помогало, раздражая и глубоко задевая самолюбие, сравнение с великими… Банально, конечно. Но так».
Понемногу, перебираясь от пенсионного обеспечения писателей, судеб многострадальной Родины и технологии творчества, добрались и до мата. «Как относитесь к использованию внелитературных элементов?» — спросили автора серьезные студенты, оговорившись, что в его книжках-то мат встречали.
«Ну, мы люди взрослые… — так же серьезно подошел к вопросу Строгальщиков. — В первых книжках, мне кажется сейчас, я перегибал палку. Это было внове, особо мат еще не гулял. Это там, в «Европе» могли, а здесь, на родной земле, кто же матом-то кричал до Строгальщикова? Никто! Но действительно есть ситуации, когда нельзя по-другому.
Вот, например, эпизод из «Края». Из деревни обстреляли блок-пост. И идут то ли выяснять, то ли извиняться. И на тележке эти деревенские жители тащат пулемет, из которого стреляли. И стоит наш сержант: ремень на известном месте, руки в боки, с сигаретой. Подъезжают деревенщики. Стоит сержант, курит. Потом говорит: «Ну и х… ли?"… Как я не пытался заменить эту фразу, рушилась правда ситуации и все тут! Поэтому есть ситуации! Они чрезвычайно редки, но когда именно употребление этой ненормативной лексики, одного слова, не то, чтобы создает иллюзию правдивости, а рождает эту самую правдивость».
Затем присутствующих заинтересовала судьба неизменного главного героя в книгах Строгальщикова, который кочует из романа в роман. «На этот раз, — заявил автор, — я считал, что закончил сюжет, но… Человек остался жив, — меня очень просили его не убивать в конце, на всякий пожарный случай. Но морально для меня он умер. А самый главный мой литературный редактор, к которому я прислушиваюсь, сказал: «Леонидыч, как ты не старался, это не конец…».
— Ну что, мне его прихлопнуть, что ли в следующей книжке?!
— Ты ее напиши, для начала. А потом, может быть, прихлопнешь.
Но у писателя другая идея — отмотать время назад и вернуться в прошлое, рассказать о том, какими его герои были в юности, о той дружбе, любви, ненависти, предательстве. И, по его словам, месяца через полтора-два он сядет за новый роман — приквел.
Разговор с заинтересованной аудиторией продолжался больше часа. Коротенько автор сам рассказал о чем и зачем книга, и отметил, в частности, что многолетний кропотливый писательский труд все же стоит недельного труда читателя. А напоследок еще признался, что боится и ненавидит компьютер, и до сих пор пишет ручкой на бумаге, что, к сожалению, не чувствует, не знает поколение нынешних двадцатилетних, и не верит в то, что литература, как и красота, спасет мир. Что наш мир не спасет, это точно. Впрочем, мрачность мэтра все же казалась позой на фоне искреннего, неподдельного эгоистического и заразительного удовольствия от писательства, от которого хотелось вовсе не взяться за новую книгу Строгальщикова, а непременно запереться на 2−3 года, используя легко подаренный Строгальщиковым опыт, и написать свою.
