Всю прошлую неделю в тюменском молодежном театре "Ангажемент" репетировал замечательный режиссер, заслуженный деятель искусств России, лауреат международной премии имени Станиславского, к тому же "солнце русской драматургии" Николай Коляда. Временно за него репетирует ученик Александр Сысоев, пока " Коляда-театр " вместе с начальником колесит по ...
Всю прошлую неделю в тюменском молодежном театре «Ангажемент» репетировал замечательный режиссер, заслуженный деятель искусств России, лауреат международной премии имени Станиславского, к тому же «солнце русской драматургии» Николай Коляда. Временно за него репетирует ученик Александр Сысоев, пока «Коляда-театр» вместе с начальником колесит по фестивалям и гастролям. Но до премьеры, назначенной на конец октября, Коляда приедет и еще с недельку поработает с тюменскими актерами. После одной из первых репетиций на встречу с Николаем Владимировичем пришли студенты академии искусств и культуры. Они посмотрели часть репетиции, а потом Коляда приготовился отвечать на их вопросы. Правда, спрашивала все больше руководитель режиссерского отделения академии искусств и культуры Марина Жабровец. Пару вопросов удалось вставить и корреспонденту «Вслух.ру».— Был период, когда большое место в вашем творчестве занимала женская тема, вы чувствуете и понимаете ее поразительно тонко. Чем это вызвано? Верно ли, что сейчас вы от этой темы отошли? — Я бы так не сказал. Моя последняя пьеса «Старая зайчиха», ее Галина Волчек поставила в театре «Современник» с Дорошиной и Гафтом, — это актерская история, может, перепевы каких-то старых пьес, а может, добавление чего-то нового, но женская тема остается, она все равно главная. Потому что мужчины более закрыты, а женщина на сцене быстрее может заплакать, проявить какие-то эмоции, быть яркой в проявлении своих чувств, переодеваться… Для театра это очень важно — она может своей эмоцией завести зрительный зал, заставить его плакать. — То есть, когда вы берете женскую тему, вы думаете о театре? — Наверное. Да. Через женщину, ее характер, эмоции можно больше выразить того, что ты чувствуешь как мужчина. Это же и не мной придумано. Знаковых женских ролей в театре больше: леди Макбет, Раневская, Бланш Дюбуа и так далее. Понятно, есть Гамлет, есть Отелло и все прочие… Вообще, мне трудно смотреть на свои пьесы сверху, изучать. Хотя несколько дипломов и магистерских диссертаций за границей написаны: «Женская тема в произведениях Коляды». Я читаю с большим интересом, но у меня ощущение, что это все не про меня. Я очень иронично отношусь к тому, что делаю, даром что называю себя в шутку — это шутка была! — солнцем русской драматургии. Я однажды говорю Кравцеву Володе, художнику, мы с ним много вместе сделали: «Я буду СРД!» — «Чего это такое?» — «Солнце русской драматургии». — «Ладно, а я буду ДСРД». — «А это что?» — «Друг солнца русской драматургии». И мы ржали, умирали: СРД, ДСРД… Потом я, видно, ляпнул в каком-то интервью. Московские критики сразу: «Коляда сошел с ума, называет себя солнцем русской драматургии!». Да какое я, на хрен, солнце? Я что, Чехова не читал? Или Уильямса не читал? Я вообще-то образованный человек, знаю, что существуют недостижимые вершины, до которых мне в жизни не доползти. Так что расчленять свое творчество по периодам — нет такого… Я написал 93 пьесы, за что-то совсем не стыдно, но много и барахла написал. Права была Раневская: «Деньги уходят, позор остается». Надо было деньги зарабатывать. Все мои пьесы ставили в начале 1990-х, я писал по шесть пьес в год, торопился. Думал: «Про что я не писал? Ага, про свадьбу не писал… Про что я не писал? Поминки… Про что я не писал — провожают в армию». Должно быть исходное событие, тема, понятная каждому, нормальная бытовая ситуация. — А режиссурой вы занялись, потому что не видите, кто лучше может поставить? — Я поставил свой первый спектакль в 94-м году, он потом много лет шел. Проходил в Екатеринбурге фестиваль «Коляда-Plays», на который и немцы, и Виктюк, и театр им. Маяковского, Арцибашев, Ахеджакова привезли 18 спектаклей по моим пьесам. Театр драмы был учредителем и тоже что-то должен был представить на фестиваль. Там работал один режиссер, который решил поставить «Америка России подарила пароход» так, чтобы главную героиню играли шесть разных актрис. Я себе представил этот кошмар — шесть баб ходят из кулисы в кулису… А там бытовая пьеса о том, как юный мальчишка влюбился в женщину старше себя. О том, как любовь может соединить несоединимое. Я тогда сказал — может, я сам поставлю? Взял «Полонез Огинского», два месяца мы репетировали с Таней Малягиной — замечательная артистка, уехала сейчас в Петербург. Ночами репетировали, включали свет на сцене, музыку, приносили детские свои игрушки. Говорили, сидели на полу, молчали, ходили, пили чай, ели колбасу и долго-долго, подробно репетировали. Спектакль стал лучшим на фестивале. Ахеджакова до сих пор вспоминает, какой был спектакль! И как-то все это мне понравилось, окрылило. Я поставил в театре драмы десять спектаклей. «Канотье», «Корабль дураков» — 120 квадратных метров воды на сцене, актеры ходили по воде, невероятно красиво, смешно, остроумно, художник замечательный Володя Кравцев, поставил «Куриную слепоту», «Русскую народную почту» Олега Богаева, «Уйди, уйди», «Ромео и Джульетту», который получил «Золотую маску». Потом в «Современнике» поставил «Селестину» и «Уйди, уйди» с Ахеджаковой, Гафтом и Яковлевой. В Эссене поставил «Полонез Огинского». Потом я разругался с директором театра драмы. Творить можно, когда на тебя смотрят с любовью, а когда шпыняют, когда 15 актеров со мной репетируют, а остальные не здороваются, когда после каждого удачного спектакля приходится все заново доказывать: «Так не надо, надо так. А почему ты сделал такое распределение ролей? Не так надо на Ромео и Джульетту», Ягодин маленький, а Джульетта большая, они же должны быть красивые". Кто сказал, что они должны быть одинаковые и красивые? Она, я думал, должна его на руках держать, как ребенка своего, любить его, жалеть. И это должны быть хорошие артисты, прежде всего. «Купите мне спички, — прошу, — длинные шведские». — «В то время спичек не было». Да кто вам сказал, что не было, я создаю художественный мир, в котором все, все что угодно может быть! Кончилось тем, что я создал свой театр, в нем работает около 50 человек, 24 актера. Кому-то нравится, кому-то нет. Но я сам хозяин. Надо мне что — сам поехал, купил всякого барахла, привез, выкинул на сцену: балуйтесь, артисты, мама ушла на работу. Надевайте на себя, бегайте, красьте помадой морду, балуйтесь, балуйтесь! Если в артисте не умер ребенок, из этого баловства рождается театр. …Либо он не заводит своим баловством. Ходит страдает: «Пысматрите-е! Мама идет по саду в белом платье! Это она!..». Да плевать мне на то, что вы тут страдаете в своих париках, костюмах, нос приклеенный… Меня должно затянуть. Я должен радоваться вместе с вами, переживать, поверить в происходящее, подумать. И заплакать. Театр существует только для этого: в первом действии зритель должен посмеяться, а во втором зарыдать, над собою зарыдать. Иначе зачем ходить в театр? Со-зер-цать? Смотреть на красивые декорации? Какая разница — красивые декорации или некрасивые. Постели коврик, вот тебе и театр. Душа артиста, огонек, который есть у него в сердце, что-то, настоящее — только это может создать театр. — Николай Владимирович, чего вы ждете от актера: чтобы он сам что-то творил, понимал своего героя или чтоб он был техничным инструментом, который режиссер может передвигать на сцене, создавая свой художественный мир? — Актер должен быть очень техничным. К сожалению, наш театральный институт не дает основ профессии — это беда. Всех, которые приходят, приходится переучивать. К сожалению, артисты не видят дальше своего носа. Их кругозор вот таку-сень-кий (рисует воздухе у себя перед носом крошечный прямоугольник. — И. П.). Они зациклены на себе: «Я — гений среди удобрений». И это у всех так — у артистов в театре «Ангажемент» и у артистов в шадринском театре, и у Валентина Иосифовича Гафта. Потому что это — болезнь, это диагноз, а не профессия…. Когда они говорят: «Я кое-что дома набросал, принес». — «Спасибо, до свиданья!». Потому что я знаю, откуда это. Это пошло, глупо, неинтересно, не смешно, и этого не надо. Для меня очень важно: я даю что-то артисту, он хватает это, в секунду присваивает, делает это своим и добавляет еще что-то свое. Это умеют делать единицы. У меня в театре это умеет делать Ягодин — потрясающий актер. Но я люблю этих сукиных детей. Ведь что бы мы с художником ни придумали, это они скажут. Они заплачут, засмеются и зрителя заставят плакать. Поэтому их надо любить, кормить, звания им давать. Ну, что они любят, то им и надо давать. — Были ли у вас все-таки плодотворные отношения с режиссером, который бы открыл в пьесах даже то, что вы, может, сами не подозревали? — Я так могу сказать: мне очень повезло. Мои пьесы ставили Фокин, Арцибашев, Виктюк, Волчек… Я очень люблю их всех. Но, к сожалению, все, что они делали, имело к ним отношение, но не к моей пьесе. Пьесы открывались деревянным ключом, а не золотым. 17 лет шла пьеса «Мурлин Мурло» в театре «Современник» при зале 800 мест, битком забитом! Радоваться, хвастаться можно. Но, к сожалению, пьеса прочитана неправильно. Роман Григорьич поставил спектакль «Рогатка», который они возили в Австралию, в Израиль, в Америку. Там пьеса про то, как встретились два человека, полюбили друг друга, ничего не получилось и человек погиб. Покончил жизнь самоубийством. У Роман Григорьича Виктюка это все красиво-красиво… В финале появляются качели, на которых они под Фреди Меркьюри «Шоу маст гоу» — лай-ла-ла (напевает что-то похожее, а потом уже и откровенно похожее на вальс Свиридова, который звучит в «Птице Феникс». — И.П.) качаются-качаются. Покачались, выходит Виктюк в красном пиджаке, выскакивают артисты полуголые, кланяются и отбегают… и зал: «Браво! Браво!». А я сижу в ужасе: он только что покончил жизнь самоубийством. Какое браво? Какие фредимеркури? Какие танцы, какие шманцы? Вы про что?! Человек маленький, ничтожный, но он погиб только что. Вы про что рассказываете-то? Аля-ля-ля, аля-ля-ля — они качаются, качаются… Спасибааа! В сберкассу пойду, деньги получу, но ко мне это не имеет никакого отношения. — Как же вы Александру доверите часть репетиций этим спектаклем, если вы не доверяете другим режиссерам? — Александр Юрьевич Сысоев (представляет сидящего рядом. — И.П.). Он уже три года работает в «Коляда-театре», достаточно много сыграл, поставил свой спектакль. Мы ведь становимся одной крови! У нас одинаковое понимание, мы смотрим в одном направлении… Актеры, которые пришли ко мне из разных театров, были разных школ, разного направления. Но сейчас, когда я в зрительном зале сижу и делаю так (крутит руками. — И.П.), все понимают: «Быстрее!», или я (хлопает бешено. — И.П.) — все понимают, что надо делать. Мне уже не надо выходить, как здесь, на сцену, чтобы объяснять, что такое акцент, что такое реприза, что такое гэг. Все понимают друг друга с полуслова, это уже становится одна команда. Так что, ему доверю. Но я же буду все равно следить. Приеду, скажу: «Так, Сань, подвинься!». — Николай Владимирович, вы много бываете за границей. Действительно ли есть чем гордиться русскому театру или это уже такой миф устаревший? — Русскому театру есть чем гордиться. У нас замечательная актерская школа. Есть замечательные театры. Но это когда говоришь в общем. Как говорил Салтыков-Щедрин, жизнь — как солянка в придорожном трактире. Хлебаешь все подряд — нормально. А начнешь присматриваться — плохо становится. Вообще средний уровень нашего артиста гораздо выше уровня американского и немецкого. И у нас есть репертуарные театры! Большая часть спектаклей в Германии: сыграли 10−15 раз и забыли, ставим следующий. Может и 3−4 раза, если зрителей нет. Театр вообще не играет никакой роли. Это у нас трибуна. А там театр должен развлекать и успокаивать. Так что… мне ближе, конечно, русский реалистический театр. Но… Но! В нем надо много чего-то перестраивать, чего-то делать… — Вы очень востребованный драматург и режиссер, но ваша творческая судьба связана с Екатеринбургом. Почему вы не рванули в Москву? — Может, от какого-то бытового тщеславия… Поначалу я работал артистом в театре — все меня знали, я достаточно много играл. А мне это приятно, потому что я в детстве мечтал стать рок-певцом, рок-звездой. Хотел выйти на сцену, как Алла Пугачева, и петь, чтобы меня все любили и цветами закидывали. Потом уехал в Германию, полтора года там прожил в 91−93 годах и мог бы остаться. Но соскучился по родине, по России по нашей. Вот будь она проклята, и говно на каждом шагу, но нет в мире ничего лучше этой замечательной, великой и прекрасной страны. А потом было уже как-то поздно, потому что не собрался вовремя. Сейчас мне скоро уже 50 лет, уже не уедешь потому что. Ну, видите, я очень тщеславный… Вечером после репетиции заходишь в магазин, продавщица говорит: «Ну, как ваши кошечки? Как вы живете, что с театром, скоро у вас премьера?». Охранник говорит: «Автограф оставьте». Идешь по улице: «Здрасьте, — все говорят, — здрасьте!». Говорю: «Здрасьте-здрасьте!». Меня там все, в этом двухмиллионном городе, каждая собака знает, а это как-то решает многие проблемы моего театра. Надо было электричество сделать в театре. Заходишь: «Здрасти!» — «Ой, здрасти, что вам надо?» — «Да вот надо…». Обычно два месяца сделают, а нам за два часа. Ну, как-то так. Я в этом городе как рыба в воде. В Москве к вечеру мне хочется взорвать этот город проклятый, это метро, всю эту суету, этих великих артистов. К вечеру мне хочется домой. Дома тихо, спокойно, дома хорошо. И потом, Лев Толстой жил в Ясной Поляне, и Ясная Поляна стала центром мира. Какая разница, где ты живешь? Никакой разницы нет.
