Польский театр из Легницы привез в Тюмень спектакль "Повесть сибирская", который должен послужить поводом к культурному межэтническому диалогу, первой фразой такого диалога…
Польский театр из Легницы привез в Тюмень спектакль «Повесть сибирская», который должен послужить поводом к культурному межэтническому диалогу, первой фразой этого диалога. Спектакль, таким образом, берет на себя большую нагрузку, чем любая другая постановка, и ставит другие задачи: вызвать на диалог, спровоцировать на реакцию не в привычном полуабстрактном смысле, а буквально, чтобы услышать, что говорят в ответ. Проект изначально задуман как гастрольный тур, и в этом качестве поддержан Фондом польского министра культуры и национального наследия Польши. Театр получил грант на эту работу, поэтому «Повесть сибирскую» смогут увидеть в нескольких городах России: кроме Тюмени — в Тобольске, Шадринске, Ирбите, Ишиме, Томске, Новосибирске, Владимире и Москве. В России поддержку польскому проекту оказали директор тюменского драматического театра Владимир Коревицкий, Линас Зайкаускас из новосибирского театра «Старый Дом», театральный критик Ирина Мягкова и арт-директор Центра Мейерхольда в Москве Павел Руднев. На родине легницкий театр славится тем, что бесстрашно осваивает нетеатральные пространства: бывшую советскую военную базу, «отставной» кинотеатр, не вполне благополучные спальные районы, словом, места совершенно для этого не приспособленные. Он строит свое искусство в направлении от зрителя: сначала вовлекает в действие «странные пространства», используя своеобразное «могущество этих мест», а потом ищет такие сюжеты, которые бы привлекли в эти «захваченные» им пространства тех людей, которые обычно в театр не ходят. Поэтому и публика у театра тоже странная: «от пьяницы до профессора». И спектакли строятся так, чтобы разные зрители выходили в них на свой уровень восприятия. Так о своем театре рассказывает режиссер Яцек Гломб."Надо было выйти из театра, чтобы поискать публику, — излагает режиссер, переворачивая привычную схему: театр идет к зрителю, а не зритель в театр. — Потом появилась другая мысль: найти темы, которые заинтересуют эту публику". К примеру, один из их спектаклей под названием «Made in Poland» рассказывает о жителях обычных домов спальных районов, вроде наших «хрущевок». Получается, зрители смотрят спектакль о себе. Здесь необходимо отметить, что Легница — бывший немецкий городок, отошедший Польше после Второй мировой войны. Маленький, скромный, около ста тысяч жителей. Примерно как наш Тобольск. И в Легнице на эти сто тысяч — один театр, но такой, который своим настойчивым непокоем и творческим поиском заслужил известность далеко за пределами городка. Можно только желать представить себе картину, как в Тобольске, с его древнейшей театральной историей, где-нибудь в районе четвертого микрорайона, к примеру у заколоченного «Теремка», разыгрывается театральное представление о жителях ближайших пятиэтажек. И как жители, посмотрев представление, пойдут, цокая языками, по домам обдумывать увиденное. Но столкнуться с театральной вольницей Тобольску еще предстоит, так как этот город со стрельчатым красным костелом у подножия кремля, связанный с Польшей «кровными» узами царской ссылки, тоже значится в списке сибирских гастролей польского театра. Между тем «странное пространство» тюменского театра драмы, новое, практически с иголочки — парадные интерьеры зрители до сих пор с удовольствием фотографируют на сотовые телефоны, — оказалось освоенным польской труппой замечательным образом. Черный занавес бестрепетно отделил просцениум от огромной и не нужной теперь сцены, оставив актеров на сравнительно небольшом пятачке наедине со зрительным залом. Узкое пространство просцениума было засыпано самой обычной землей. Получалось буквально: место действия — сибирская земля. И от того, что это совершенная правда, ко всей этой изобретательной компании авансом возникло большое доверие. Кроме того, минималистичное оформление сцены: черный задник, земля, штабель досок плюс нечрезмерная работа со светом, вовсе не терялись в новом тюменском театре, на шикарной новой сцене и в зале с красными креслами и парадной лепниной. Но в равной степени уместно эта повесть могла смотреться в сарае, во дворе дома, на летней эстраде в парке, в общем, на любой площадке. В пользу такой походной универсальности авторы отказались от многочисленных возможностей, которые дает техническая составляющая ремесла, однако при этом брали нервной энергией и напором. Как сказал на пресс-конференции к спектаклю Яцек Гломб, «в нашем проекте нет никакого коварства». Правильно, коварства и не было, а была подкупающая энергичная попытка расшевелить публику, пусть действие и шло в основном на иностранном языке. Как в странном сне, герои, появившиеся на сцене, прозрачные в своих действиях, непрозрачно заговорили на польском. Это ощущение именно трудного сна. Слышишь знакомые слова — языки-то славянские, схватываешь интонацию, вроде и понятно, а впечатление, что смысл сказанного безнадежно ускользает. И в таком духе — большая часть энергичной, недлинной, в принципе, пьесы Кшиштофа Копки. Есть в спектакле и русские герои, говорящие на русском (правда, с заметным акцентом), но понимания это не добавляет, наоборот, противоречивость, конфликт русского и польского от этого удивительным образом углубляются, причем равно в обе стороны. Гломб признался, что некоторые ругали постановку на премьере в Польше именно за использование непонятного русского языка. Но есть же невербальный уровень восприятия, настаивал режиссер. Ну, вербальный-невербальный, а спектакль давался с трудом, даже с учетом программки, где действующие лица были описаны во многих подробностях. И зрители помоложе, не осилив выхода на невербальный уровень восприятия спектакля, не стеснялись покидать зал прямо посреди действия. Герои постановки между тем очаровывали не только чертами биографий, с остротой и блеском выдуманных автором, но и живой жизнью на сцене. Пан Мигурски (Рафал Целюх) так естественно и чудесно упал плашмя в непролазную сибирскую грязь, всеми силами пытаясь этого избежать, что стало щекотно — смешно и жалко одновременно. Русский бродяга и алкоголик Женька (Бартош Буланда) так вкусно целовал польскую туристку-русофилку Аннушку (Магда Беганьска), что коленки наверняка подгибались не только у нее одной. Бродящее по всем временам действия шальное привидение в бальном платье так отчаянно звало из-под земли какого-то неизвестного нам Жака, что, казалось, сопереживательные мурашки бежали по зрительному залу во всех направлениях, сбивая друг друга с маленьких мурашкиных ножек. Казалось, еще чуть-чуть, и будет слишком. Но этого момента так и не наступило. Польские актеры сумели удержаться на самом краю, на острие остроумной выдумки, в обход филигранного, надеюсь, текста. Это тот самый невербальный уровень восприятия вступил в свои права. Деталей для того, чтобы целиком завладеть вниманием зрителей, авторы и актеры сверх текста выдавали предостаточно. Это, к примеру, доски посреди просцениума — то ли колодец, то ли поленница, то ли просто мусорная куча, оставшаяся от строителей, — служил и столом, и скамейкой, и своеобразной трибуной, и очагом, последовательно и естественно нанизывая на себя все действие, не мешая и не препятствуя его развитию. Эти же доски служили мостками через якобы непролазную сибирскую грязь и привалом для усталых путников. Один из центральных образов спектакля, повторюсь, невербальной его части - многажды упомянутая земля. Важность этого осязаемо присутствующего обезличенного героя подчеркивалась, к примеру, тем, что современные поляки, обнаружив могилы своих предков в сибирской глуши, рассыпают на них привезенную с собой издалека польскую землю. А русскую — но с родной польской могилы, берут с собой взамен. Как при этом отличить одну землю от другой? Что в этом ритуале соединяет русских и поляков? Что для поляков значит клочок чужой земли над родными костями, а для русских — родная земля с захороненными в ней останками чужаков? Кшиштоф Копка приписал одной из героинь: она рождает мертвых детей и, чтобы не предавать их сибирской постылой тюремной земле, держит в банках с формалином. Сложно пускаться здесь в размышления, остается только прочувствовать эту нетривиальную трагедию как незаживающую рану, проболеть ею, примерить на своих мертвецов, в своей ли, в чужой ли земле лежащих. Однако вместе с такими глубокими трагическими моментами авторы спектакля вовсе не нагнетают тоску и в без того унылой Хандре Улынской — месте действия спектакля. Здесь и отчаянная страсть, и простой, но изящно поданный юмор, и чистое хмельное веселье, прорывающееся в финале. Польскому театру удалось высказаться на сложнейшую тему, затрагивающую больные нервные системы двух стран — давних соседей «восточноевропейской коммуналки», России и Польши, не подав повода для мордобоя. На протяжении истории русско-польских взаимоотношений случалось многое, что в сердцах могут припомнить друг другу два любых представителя славных народов. Однако на этот раз поляки пришли с миром. Говоря о царской ссылке в России, об убийствах своих соотечественников, о предательстве, авторы будто бы не затевают ссоры. В очередной раз завязнув в России, в ее гибельной сибирской глуши, польские туристы, герои постановки, попадают в какую-то фантасмагорию, где на равных действуют КГБ и герои Булгакова — Маргарита и Бегемот. Фантастичность эта тоже приближает историю ко сну с его сочетанием несочетаемого. Однако иностранцам не с чем сравнивать, им не под силу проверить истинность предлагаемых обстоятельств, и поэтому они не замечают фантастически очевидных белых ниток, которыми шита эта опереточная история с Маргаритой и КГБ. Это тоже приметы чужой земли: самые чудные ее обычаи можно только принять на веру. Таким образом, тема земли во всех смыслах оказалась раскрыта, за что спасибо последовательным и внимательным авторам постановки. Еще один важный момент постановки — страшная стихийная сила необъятной Русской земли, в девятнадцатом веке перемоловшая без усилия польских ссыльных, а в двадцать первом — так же, без усилия, захватившая наивных польских туристов в неконтролируемый водоворот событий, которые могли закончиться самым неожиданным и, пожалуй, трагическим образом. Как признались польские гости, эта постановка, действительно, в большей степени рассказ о фобиях, о «предрассудочных схемах» поляков в отношении России, чем рассказ о стране. А все недоразумения, которые произрастают из этих предрассудков и страхов, оттого, что мы мало разговариваем друг с другом, заметил автор пьесы. Финал одноактной пьесы, состоящей из быстрых смен действия, происходящего параллельно в середине девятнадцатого века и в настоящем, — это почти апофеоз разудалой агитки. Герои снимают маски, мирятся и, распивая неизменную и незаменимую — непреходящей ценности символ — бутылку условно русской водки, веселятся, тостуя русско-польскую дружбу и, к слову, взаимовыгодные экономические отношения.
