На прошлой неделе в афише тюменского театра драмы появился новый спектакль по комедии Оскара Уайльда "Как важно быть серьезным". О премьере мы поговорили с питерским режиссером Борисом Гуревичем, который за два месяца репетиций стал для обитателей тюменского театра "как родной".
Борис Гуревич: Нам бы всем такого чудачества! На прошлой неделе в афише тюменского театра драмы появился новый спектакль по комедии Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным». О премьере мы поговорили с питерским режиссером Борисом Гуревичем, который за два месяца репетиций стал для обитателей тюменского театра «как родной». — Борис Робертович, накануне премьеры Вы сказали, что давно хотели поставить Уайльда. Почему выбрали именно пьесу «Как важно быть серьезным», чем она Вам интересна? — Это последняя, итоговая пьеса Уайльда. Она самая легкая, лучезарная, но по внутренним своим обстоятельствам трагичная. И хотя в тексте этого не видно, мы знаем, какова была дальнейшая судьба Уайльда — вскоре после премьеры он оказался на скамье подсудимых и был посажен в тюрьму и, в общем, погиб как личность, — значит, некая загадка в этой пьесе есть! Потом, она в большей степени подходит этому театру, потому что в центре — молодые. Но мне более всего хотелось ставить «Как важно быть серьезным» потому, что для меня — это лучшая пьеса Уайльда. И она менее всего социальная, политизированная, в отличие, например, от «Идеального мужа» или «Веера леди Уиндермир». Здесь этого нет — исключительно философия легкомыслия или бенберирования, но в этом же есть глубина, и смысл. Сочетание легкости и философии, вот так бы я сформулровал. — Загадку Вы для себя разгадали? — Вопрос, конечно, интересный. Я думаю, что как всякое большое произведение, оно в полной мере не может быть постижимо. Но если говорить не таким высоким штилем, была еще некая загадка, или проблема театра, который отвык, давно не работал с таким стильным и культурным материалом. И вот это главная загадка или задача, которую нам предстояло решать. Как играть такую интеллигентную, тонкую, парадоксальную пьесу, которая парадоксальна сочетанием интеллигентности с легкостью, интригой. — Вы довольны тем, что сделали? — Я не могу так оценить свою работу, еще не прошло время, и, пожалуй, не мне ее оценивать, а зрителю. — Вы репетировали два месяца…— Да, два месяца и одну неделю.- …сейчас спектакли часто ставятся за месяц или даже быстрее…— Это не про меня. Для меня два месяца — не очень долгий срок. Девять недель — не много для этой пьесы. — Но вы чувствуете удовлетворение? Вам не нужны были дополнительные недели? — Обязательно нужны были и мне, и актерам. Времени всегда не хватает, особенно для такого трудного, тонкого постановочного материала. — Скажите, Вы жесткий режиссер, из тех, кто пошагово диктует актерам, что делать, или даете им возможность импровизировать? То, что мы видим на сцене — это в большей степени Ваша задумка или творчество актеров?— Вы хотите, чтобы я вам рассказал секреты моего мастерства! (Шутка, конечно. Ничего такого я Вам рассказывать не буду). Я режиссер разный. Жесткость, наверное, мне по-человечески не свойственна, но нельзя быть режиссером, не имея внятного волевого качества, направления. Поэтому, как говорит поэт Ахмадуллина, «со свойственной мне витиеватостью прямолинейно клоню». Думаю, я достаточно четко знаю, чего я хочу достичь. А каким путем — лаской ли, мягкостью ли, увещеваниями? Да, все вместе, конечно. Но не диктатом тупым, так нельзя. — Во время сдачи спектакля мне показалось, что действие в большей степени следует сюжету, внешнему течению пьесы, а текст, в котором все эти парадоксы, остроумие, язвительность Уайльдовская, местами затерт. — Может быть, слово «затерт» не совсем точное, не «затерт». Но то, что текст не в должной мере доносится, преподносится — абсолютно точно. Это проблема не только тюменского театра. Вот давеча было интервью по каналу культура — МХТ на гастролях в городе Таллине с «Белой гвардией» по Булгакову, знаменитый спектакль, «Золотая маска» и так далее. И какой-то старый театрал, эстонец говорит: «Куда девалась культура речи, — это он про Московский художественный театр! — Как говорили раньше старики мхата!». Это он про МХТ! Что же говорить об уважаемом театре города Тюмени? Это огромная проблема. Проблема речи, проблема культуры… как подать, тем более такой текст. Поэтому ваши ощущения, к сожалению, справедливы. Но мы этим озадачены, тем, чтобы текст доносился, чтобы доходил парадокс, чтобы не только сюжет читался. Конечно, кто бы стал возражать… — Но мы, как зрители, можем надеяться, что этот спектакль будет дозревать. — Я тоже, как режиссер, на это надеюсь. То, что Вы видели это был всего-навсего первый прогон. И в день премьеры еще нет результата, и назавтра еще не будет. Это все живой процесс — приходи зритель, он там дышит, реагирует и так далее. — Хотелось бы побольше узнать о Вашем личном отношении к этой пьесе, к этим героям. Может быть, Вы скажете, кто из них вам наиболее симпатичен. — Я Вам, конечно, этого не скажу. Симпатичны мне все герои. И вообще, эта мысль не моя, что герой этой пьесы один — Оскар Уайльд. И в каждом персонаже, тем более в маленькой Сесили, с ее парадоксами, философией художника, и конечно, в Джеке… Да все, они все немножко Уайльд, на самом деле. И потом, они все милые, прелестные, любимые, включая леди Брекнелл, которая в конце сошла с ума от легкомыслия и поддалась общему бенберированию. Я их всех очень люблю. Героев, так же как актеров.— Вам не кажется, что они немножко… нелепые. Особенно в данном представлении, где все они проявляют самые дурацкие черты человеческого характера. — По-моему, это прелестные черты характера, что значит дурацкие? Человек, который может быть легким и пуститься в такое приключение, в такое бенберирование и так легко сойти с ума… Знаете, Гердт покойный говорил: «Да, он сдвинут по фазе, но в какую сторону сдвинут!». Чудаки? Да, чудаки! Прелестные, замечательные, любимые. Всем бы нам этого чудачества — жизнь стала бы солнечной, лучезарной, наивнее, лучше. — Герои в ходе спектакля меняются в сторону легкости и бенберирования?.. — А Вы как думаете? — Мне интересно… хотели ли Вы их изменить, или они сразу для Вас были такими легкими, симпатичными.— Ну, мне кажется, если внимательно смотреть спектакль, тем более — читать пьесу, перемена, которая в них происходит очевидна. Вы посмотрите на леди Брекнелл в начале и в финале. Посмотрите на зажатую мисс Призм в начале и в финале, посмотрите на пастора Чезюбла. Не говоря про Джека, который вначале такой правильный и закрытый… Но это все написано в книжке и этого добивались в спектакле. Конечно, они должны меняться. Это трудно выявить, но это должно происходить, герои должны развиваться. — По-вашему, Уайльд не издевался над этими людьми. — А за что над ними издеваться? - Ну, им все же свойственна некоторая ограниченность, он их не случайно выставляет такими комичными, чего стоят реплики тети Августы в первой части пьесы… — Вы знаете, в этой пьесе нет, с моей точки зрения — и не только с моей — таких социальных мотивов, нет критики, развенчания. Это вообще не очень его перо, хотя некоторые его пьесы, повторюсь, более социальные, политизированные. В этой пьесе — нет. Я думаю, он их не высмеивал, что он их любил. Ну — подшучивал, улыбался — конечно же… Во всяком случае, моей целью не было их высмеивать, показать их ограниченность или высмеять тетю Августу. Это, мне кажется, было бы немного примитивно и просто неинтересно. И потом, такие женщины у нас сегодня повсюду — на трибуне, в Думе — деятельные, энергичные. Смешноватые? Ну, наверное, смешноватые. Прелестные? Прелестные. В своей глупости и не глупости. Она очень талантливый человек, смотрите, какая бешеная энергия, какое мышление, какой парадокс. Что вы! Всем бы этого… — Я так понимаю, Вы предложили список, а театр из него выбрал именно эту пьесу. Понятно же было, что возникнут трудности, что необходимо будет играть аристократов, людей лощеных, в некотором смысле… — Да, я понял. Это очень серьезная проблема. Мы, конечно, не ставили себе целью играть аристократов, лощеных, я думаю сегодня этого никто не умеет. Мы попытались сделать театру прививку такой культуры, такого языка, такого парадокса… И спасибо Алексею Ивановичу Ларичеву, который пошел — прошу про это написать — на этот эксперимент, на этот риск. Ведь это не простая буффонная история, не примитивная комедия, которую известно как играть. Да, они должны надеть фрак и цилиндр, как-то существовать и говорить этими парадоксами. И это очень трудно, очень непросто. — Как, по-Вашему, зритель в такой ситуации должен себя вести? Он должен относиться к театру с пониманием, видя недостатки, — скажем, видя пузырящиеся брюки на денди Джеке или то, как он неловко танцует вальс, слушая, как тараторит и проглатывает текст, — зритель должен понять, что театру это нужно, чтобы чему-то учиться или он должен критично к этому подойти?.. — Зритель не должен ничего. Он должен смотреть и воспринимать, так, как он это воспринимает. Если это его забавит, значит забавит, если злит и раздражает — то пожалуйста. Если он считает, что это прелестно и недостатков не замечает — то ради бога. Если он видит, что актеры делают какой-то рывок, какое-то движение, что они стали более культурными, стильными — то замечательно. Зритель не должен ничего, абсолютно. — Режиссер ставит для зрителей, для себя, для театра, для людей с которыми он работает в каждой постановке?.. — И то, и другое, и пятое, и десятое. И для любимой жены, которая далеко не каждый спектакль увидит, но он и для нее ставится. — В прессе Вас называют мастером комедий. Это так, Вы считаете себя специалистом по постановке именно комедий? — Я, конечно, не стану называть себя мастером. Но не секрет, что это востребованный жанр, то чего хочет сейчас зритель. Комедий ставят очень много, но комедия комедии рознь. Например, эта комедия не только комедия, не столько комедия — тут много всякого другого. Я имею возможность — счастливую и трудную, — ставить хорошие пьесы — Гольдони, Бомарше, Мольнара, и вот даже замечательного Уайльда… — А можете Вы сделать достойную вещь из «кассовых комедий», которые принято ставить только для того, чтобы развлечь публику, Рея Куни, например? — Я не брошу камень в Куни, но его не ставлю и ставить не очень хочу. Хорошо бы было поставить Уайльда так, чтобы ходили на него, как на Куни. Смеялись не только шуткам Куни, но и Уайльда. Вот это, на мой взгляд, достойная и трудная задача. — Приедете еще в Тюмень? — Вопрос не ко мне. Если пригласят, то приеду. — Расскажете о Вашем следующем проекте? — Я человек суеверный, поэтому не расскажу. Но это тоже очень хорошая пьеса, в хорошем театре, тоже вполне непростом. Я бы хотел сказать несколько слов — Вы меня не спросили, мне хочется об этом сказать — о компании, с которой я работал. Не об актерах, их знают, а о постановочной компании. Во-первых, я встретился с художником, с которым мы вместе учились в институте, хотя друг друга не вспомнили — прошло много лет. Я рад этой встрече. Алексей Паненков очень талантливый и самобытный художник. Я очень рад встрече с Эдуардом Соболем, это блистательный балетмейстер, очень талантливый, замечательный, чуткий, интеллигентный, с которым работать — одно удовольствие. И отдельной строкой я говорю о композиторе Игоре Есиповиче, это завмуз омского академического театра, с которым я когда-то ставил спектакль в Омске. Я очень люблю этого композитора, давно мечтал о новой встрече, и очень рад был еще раз ним поработать. С моей точки зрения у него здесь замечательная работа. Не мне оценивать… Хотя и мне оценивать — в смысле стиля, тонкости, вкуса и так далее.
