Второй день Шестого театрального фестиваля "Золотой конек" открыл екатеринбургский театр "Волхонка" спектаклем "Момо" по Эрику-Эммануилу Шмитту.
Второй день Шестого театрального фестиваля «Золотой конек» открыл частный екатеринбургский театр «Волхонка» спектаклем «Момо» по Эрику-Эммануилу Шмитту. Спектакль заставил задуматься, всегда ли необходимо читать текст перед походом в театр. В одном случае это поможет лучше понять режиссера, его задумку, в другой — только испортит впечатление от самостоятельного произведения. Скажем, Шмитт мне показался ироничным и умным человеком, к тому же хорошим писателем, а режиссер Михаил Заец в сравнении с автором текста оказался не в самом выигрышном свете. Шмитт по-доброму смеется над своим героем, серьезным мальчишкой (Томом Сойером Марка Твена, Холденом Колфилдом Селинджера, Момо Ромена Гари), который только начинает открывать себя и внешний мир. Из всех режиссерских работ Михаила Заеца самой точной, как ни странно, мне показалась первая — «Зима» по Гришковцу. Именно там меньше всего чувствовался культурный зазор между автором и режиссером, то, как Заец читает Гришковца, казалось органичным и приятным. Дальше были Липскеров, Шмитт, Гоголь — растущая пропасть между глубиной драматургии и режиссуры. В случае с «Момо» большинство моментов, на которые реагирует публика (смешных, как правило), придумал драматург, а не режиссер. Шмитт придумал их много больше, чем достается публике, но режиссер и актеры прошли мимо, не заметили, не обыграли. Трактовка Заеца смущает поверхностностью в целом и в случае каждого персонажа в частности. Борис Зырянов (Момо) тараторит, местами едва справляясь с артикуляцией, как заполошный бегает, суетится, делает много шума. Все его переживания — на публику, ничего больше в нем не скрыто. Ничего нового, сокровенного мне актер не открывает, потому что таких молодых людей без труда найдешь в студенческом театре, в телевизоре, в пошлых шоу-программах.Ибрагима играет фактурный Александр Сергеев, хоть и молодой, но достаточно «восточный» и «загадочный», чтобы занять место старика-наставника. Но актер максимально заземляет образ своего героя, у него уже нет той волнующей ауры старика-сфинкса, который постепенно раскрывается перед мальчиком и зрителем/читателем как человек умудренный, но простой, обладающий своими слабостями и странностями. В Ибрагиме Алексеева нет ни мудрости, ни величия, чужие истины он не выстрадал, не пропустил через себя, а лишь повторяет, как заученные афоризмы. Нет в нем иронии, только отработанная ухмылка. Нет в нем любви к Момо, лишь заученная роль и жесты. Самым точным в заданной роли выглядит Александр Фукалов, играющий отца, а также продавца машин и полицейского. Однако непросто согласиться с режиссером в трактовке этого образа. Папа здесь — лишь знак, холодная, бездушная, непонятная ни мальчику, ни зрителю статуя. Один из членов жюри, театральный критик Борис Тух объясняет этот образ как Бога (отца), для которого человек (сын) ничто, пока он не докажет, что он Кто-то (мужчина). Взаимоотношений с Богом как часть познания мира; соединение в одном человеке разных религиозных традиций как призыв к толерантности; смена религии как пример предательства — на такие глубокие темы выводили обсуждение спектакля члены жюри. Однако есть ощущение, что такого рода разборы во многом — самостоятельный творческий процесс, из разряда «что художник имел в виду». Порой члены жюри приписывали автору текста то, что на самом деле исходило от режиссера. Скажем, у Шмитта отец — вполне живой персонаж, хоть и набросанный редкими штрихами, увиденный глазами наивного мальчика. Его отец — страдающий от воспоминаний о Холокосте еврей. Страдающий от одиночества, от невозможности наладить контакт с людьми (с покинувшей его женой, с сыном) мужчина. В каком-то смысле он сам — испуганный и неуверенный мальчик, заковавший себя во «взрослые» латы, и образ «выдуманного друга» (сына Поля) дополняет этот вполне человечный характер. Роли проститутки, Бриджит Бардо и матери Момо исполняет Елена Шахова. Актриса средних лет обладает приятной внешностью, но в вульгарном гриме, костюме и непомерно большом парике она выглядит слишком пожилой не только для первых двух персонажей, но и для матери. Ее персонажи — одинаково карикатурны и жалки. И не видится в них ни очарования и тепла молоденькой проститутки с Райской улицы, ни шика Бриджит Бардо. Разве что мама, избавившись от уродливого парика, приобретает живые черты. При том, что режиссерская и актерская трактовки характеров кажутся поверхностными и конъюнктурными (по иронии, общим местом стало обзывать конъюнктурщиком Шмитта), безусловно, тот театр, тот способ существования актера на сцене, который предлагают зрителю «Волхонка» и Михаил Заец, — гораздо более современны и свежи, чем предложенные накануне пермским ТЮЗом в спектакле «Охота жить!». Здесь режиссер, как и сценограф, уходят от буквальной иллюстрации текста, обращаясь к знакам, подразумевая многие несущественные детали, которые зритель представит в воображении гораздо живее, нежели самый правдоподобный реквизит. Точно так актеры не стремятся к физиологическому подражанию детям или старикам, порой даже выходя из образа и представляясь зрителю именно артистами, пришедшими на сцену, чтобы рассказать историю в лицах.
