Именно на Новый год ко мне в Тобольск несколько лет назад приезжал Паша Нядонги, работавший тогда председателем национального поселкового совета в Норях, селении, отрезанном от цивилизованного мира точно так же, как дальние места нашего Заболотья. Только там — тундра, редкие перелески и по лету кругом вода, вода, вода, точно во времена вселенского ...
Именно на Новый год ко мне в Тобольск несколько лет назад приезжал Паша Нядонги, работавший тогда председателем национального поселкового совета в Норях, селении, отрезанном от цивилизованного мира точно так же, как дальние места нашего Заболотья.
Только там — тундра, редкие перелески и по лету кругом вода, вода, вода, точно во времена вселенского потопа. Перед этим пару лет назад я был у него в гостях вместе с надымской телегруппой и поэтом Юрием Басковым. Добирались от Надыма на каком-то стареньком «водомете», затратив на дорогу вторую половину светового дня.
Наутро я бродил по поселку, застроенному крошечными, как древние деревянные баньки по-черному, домиками, вросшими в землю (так теплее, оказывается, зимовать). Поодаль возвышались два дома коттеджного типа, а рядом с сельсоветом стоял настоящий ненецкий чум, вокруг которого лежали огромные собаки и бегала совершенно раздетая ребятня, невзирая на позднюю, довольно прохладную осень.
Более или менее выглядели сельсовет и санчасть. Солидная фактория окружена высоким забором, ну это понятно: продовольствие, водка и все необходимое для сносного существования людей, занимающихся в основном рыболовством. Среди всего этого высился памятник Ленину, отлитый, как узнал позднее, самим председателем сельсовета Павлом Нядонги. Всех, буквально от мала до велика, поднял он как на подвиг и поставил Ильича, чтобы прошлая вольная жизнь не позабывалась.
В поселке живут ненцы и зыряне. Но в наш приезд все обитали в лесистой тундре — на ягодах и пастьбе оленей. Одна только медичка мелькала под окном, да три-четыре поселянина, в надежде раскрутить приезжих на водку, иногда заходили на Пашину половину дома. Что в жилище председателя запомнилось? Красочно разрисованная печь, отделяющая прихожую и кухню от «горницы». Как умел, он обиходил свое жилище. Но как можно выжить в такой глухомани одному? На гармони выучился играть, но женщина-то бы в любом случае не помешала. Дом без хозяйки наполовину лишь дом, и пережить в нем полярную ночь — все равно, что залечь в берлогу.
— Паша, а почему ты хозяйкой не обзаведешься? — спрашиваю напрямую. — Что здесь, женщин нет? Какую-нибудь неночку или зыряночку отхватил бы — и председательствуй ради бога.
— Мне нужна хохлушка, причем толстая, — откровенно признался он. — Я прочий сухостой не перевариваю.
— Ну и что? Разве нет хохлушек в Надыме?
— Они там все будто на строжайшей диете, а большая часть — замужем.
Вот, подумалось, странный парень. Сам-то щупленький, не более полутора метров с шапкой ростом, а хохлушку подавай как раз с эту разрисованную печь. Надо посодействовать товарищу.
— В Тобольске бы я тебе подобрал хохлушку. У нас там половина города на интенсивном откорме. Приедешь?
— Слушай, — обрадовался он, — а ведь я действительно приеду.
И ведь приехал, в новогодний вечер будто с неба свалился. И я, пока здоровался и обнимался с гостем, лихорадочно перебирал в голове всех знакомых женщин, обладающих пышными формами, чтобы соответствовали Пашкиному заказу.
К счастью, он не напомнил мне о нашем давнем разговоре. Я успокоился. Выпьем, посидим — все встанет на свои места.
Он куда-то сбегал — вернулся с гармонью, похожей на малахитовую шкатулку. У него, оказывается, несколько гармоний, и все они якобы сработаны на заказ. Одну всегда прихватывал в дорогу. За два-три дня его знал чуть ли не весь город. Таксисты, дежурившие на обочинах улиц, распахивали перед ним дверцы машин за полкилометра.
— Я председатель, — заявлял он, усаживаясь в машину.
— Председатель чего? Суда?
— Ну нет, без криминала, — обижался Павел. — Я государственная власть, царь и бог в заполярном поселке.
Особенно в подпитии он любил по-ребячески прихвастнуть, показать гордыню, поболтать ни о чем с первым встречным.
— Ну ладно, — решил он уезжать на четвертый день. — Всех знакомых навестил, попроведывал, полечу домой…
И исчез с такой же внезапностью, как и появился. Гармонь осталась в доме у моих родителей. Там он еще удивился, гладя нашу собаку: миска выедена наполовину. Она что, больная? И я вспомнил, как у него вынесли объедки и рыбные кости, завернутые в газету, на улицу и бросили всю эту снедь в расправленном, как скатерть-самобранка, виде над ступеньками крыльца, то собаки «проглотили» все прямо в воздухе, не позволив опуститься на землю ни единому газетному клочку. Потому, знать, и поразился увиденному.
В очередной раз Павел Нядонги предстал передо мной с телеэкрана: его снимали в «Прожекторе перестройки», и он, рассказывая о себе и делах председательских, сопровождал свою незамысловатую речь игрой на гармони. Наутро знакомые таксисты, торчащие на привычных местах парковки, говорили мне: «Ну что, видел нашего председателя? На фоне памятника Ленину…» Называя Пашу «нашим, председателем», к сожалению, никто не знал, что он был действительно «нашим», тоболяком — воспитывался в детдомах и интернатах нашего города.
Родился Павел в поселке Щуга под Надымом. После смерти матери пятимесячным младенцем его привезли в Салехардский дом малютки, а в трехлетнем возрасте он прилетел на запомнившемся на всю жизнь «кукурузнике» в Тобольск. Первое время обитал в детдоме по улице Басова, а когда пришло время учиться — детей разместили в двух интернатах.
По распоряжению директора интерната, обратившего внимание на талантливого ребенка, хорошо рисовавшего и особенно проявившего себя в резьбе и лепке, ему выделили отдельную комнату для занятий. Так появились на свет бюсты Менделеева, Ершова. А бюст Пушкина, который он слепил подростком в восьмидесятом году, по сей день находится в музейном зале декабристов и числится в переписи «личных вещей» одного из них. «Ай да Паша!» — похвалил себя Нядонги, узнав о таком счастливом присвоении его бюста. Под своими картинами он подписывался псевдонимом Тоболяк, будто в благодарность городу, не позволившему захиреть таланту в маленьком художнике.
После восьмилетки Паша поступил на местную косторезную фабрику и работал там под приглядом известного резчика по кости Минсалима Темиргазеева. Но спустя год укатил в Свердловск — поступать в автомобильный техникум. Опоздал. И вместо техникума закончил какое-то ПТУ, откуда вышел профессиональным штукатуром-маляром. Однако всегда помнил о своем наставнике и опекуне мастере Минсалиме.
К сожалению, наше знакомство недавно оборвалось: Павел заболел туберкулезом и рано ушел из жизни. До последних дней он писал северные пейзажи, мечтал устроить выставку своих миниатюр. А я, побывав однажды у Павла Нядонги-Тоболяка в Норях, уже стал забывать об этом национальном поселке. Но как-то разговорился со своей бабушкой Прасковьей Ивановной Ильиных (в девичестве Домнина) и рассказал ей о Норях, о богатейших рыбой местах — песках Ваули. И она, отродясь не ругавшаяся, всплеснула руками: «Знал бы ты, что это за пески». Оказалось, что именно там в тридцатом году мои предки отбывали ссылку после раскулачивания.
Прадед мой возглавлял рыболовецкую бригаду, был в почете, бабушка (сейчас ей 93 года) охотничала, и за счет добываемой ею дичи семья запасалась мукой. Но позже прадед заболел цингой, и под самую осень за нашим семейством завернул пароход знакомого прадеду капитана. Бегом погрузились, все побросали — и вперед, на родину. Между прочим, никто их не искал после свершившегося «побега». Ну не судьба ли? Такого сюжета я и придумать бы не смог.
